ГЛАВА 8. ВОЗВРАЩЕНИЕ.

 

         Этой же ночью мне приснился сон, который я буду помнить до смерти, и не дай мне Бог увидеть его еще раз.

         Мне приснилось, что я лежу в гробу. Гроб мой был как будто из стекла - прозрачный, но прочный. Я не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь. От тошнотворного ужаса я проснулся… но сон продолжался. Темная палата, голубоватый свет окон, спящие соседи - все казалось мне призрачным. В этом мире настоящим был только я - и мой хрустальный гроб.

         Я был один во всей огромной, безжизненной Вселенной! Я завопил, надеясь перекричать окружившую меня пустоту… Призраки вокруг меня проснулись и вскочили с кроватей. Вспыхнул свет. Призрак Эстонца ввалился в палату и схватил меня за плечи.

         - Аптечку, быстро!.. - услыхал я сквозь пелену кромешного ужаса. - Илько! Посмотри на меня! Илько!..

         На один миг я встретился взглядом с его пронзительными светло-серыми глазами - ясными, встревоженными… Но они были далеки, как звезды, а вокруг меня смыкалась ледяная тьма космоса.

         - Каарел! Не уходи! - завопил я. - Каарел! Мне страшно!

         Последнее, что я увидел, был шприц в руке доктора… дальше, как говорится, тишина.

        

         - …на фоне неврастении  вследствие переходного возраста.

         - Чушь собачья… Просто за этого парня кто-то хорошо помолился. Теперь-то уж он поймёт, что к чему…

         - Вы, Кузнецов, считаете, что так и следует написать в истории болезни? Хорошо, не буду препятствовать. Но если в один прекрасный день сюда нагрянет комиссия, чтобы проверить ваше собственное психическое здоровье…

         - Простите, Ольга Васильевна, я больше не буду.

         - Хочется в это верить!.. Между прочим, вы должны были первым сообщить мне о том, что у Каарела проблема с пациентом, коль скоро он сам не удосужился этого сделать! У господина Томмсааре есть оправдание: он слишком молод и совершенно неопытен! Но вы, доктор, хороши!.. И вы тоже, Анна Стефановна!.. Я была о вас лучшего мнения!..

         В полусне я услышал суровый голос госпожи Нечаевой. Приподняв тяжелые веки, я увидел совершенно незнакомую комнату. У моей кровати сидел Эстонец, а рядом с его стулом стояла неразлучная парочка: доктор Майер и доктор Кузнецов. Дверь комнаты хлопнула, закрываясь.

         - Схлопотали! - усмехнулся Дядя Фил. - Дружба с эстонцами до добра не доводит!

Доктор Кузнецов нежно потрепал младшего коллегу по волосам.

          - Я сэту… - бледным голосом произнес Эстонец.

         - Всё одно - иностранец. От вас одни неприятности!..

         - Филипп!.. - обиделась госпожа Майер.

         - Анюта, мы всё равно вас любим! Как деток несмышлёных!..

         - Нет, - покачала головой Анна Стефановна. - Как говорил мой папа, нам, немцам, вас, русских, не понять!..

         - А кому он это говорил? - спросил Дядя Фил.

         - Моей маме, - улыбнулась госпожа Майер.

        

         В больничном корпусе я пролежал долго. Каждый день меня навещали доктора во главе с профессором Нечаевой. Я оживлялся при виде каждого посетителя. Я искренне и подробно отвечал на все вопросы, я старался растянуть разговор, чтобы гости остались со мной подольше. Я всё надеялся, что кто-нибудь мне поможет…

         Но люди продолжали казаться мне сном. Я был безнадёжно одинок… Только теперь я понял, какое это ужасное чувство. Подумать только, а ведь когда-то я мечтал быть единственным на планете! Вот и домечтался… С каждым днем всё глубже становилось мое отчаяние. Лежа в полузабытьи, я думал, что мне уже нет спасения…

         Но однажды в больничной палате повеяло весной. Звонкий серебряный голос пожелал мне доброго утра. В палату вошла Надежда и по-домашнему присела на стул у моей кровати. И я вдруг заметил, что на деревьях за окном распускаются листья.         Надежда посмотрела на меня, и я встрепенулся. Хотя ее чудесные глаза снова увидели во мне обычного мальчика, и даже далеко не из хороших,  я почувствовал, что оживаю. Мой гроб оказался не хрустальным, а ледяным, и под солнечным взглядом Надежды он взял да и растаял…

         Гостья долго смотрела на меня, словно изучала. А потом вдруг улыбнулась.

         - Ну, вот ты и поправился, - промолвила она.  - Больше не болей!..

 

         Вскоре главврач выпустила меня из больницы, и я вернулся в свой корпус. За время моей болезни Эстонец выписал почти всех старых пациентов, а младшие изменились до неузнаваемости.

Они уже научились разговаривать друг с другом и теперь вовсю замышляли разные безобразия. Они и ссорились, и дрались - в шутку, при помощи мокрых мыльных носков, и всерьез - кулаками. Я поначалу пытался держаться в стороне, но однажды, в разгар жаркой битвы подушками, плюнул на своё хорошее воспитание и с упоением ринулся в общую потасовку. Терять мне было нечего. Я подумал: уж если я обычный, то и вести себя должен соответственно. 

Эстонец больше не расставался с аптечкой. Он с утра до ночи только и делал, что разнимал дерущихся, заклеивал пластырем боевые раны пострадавших и грозил всем строгим наказанием. По ночам он пытался навести порядок в разгромленном корпусе. Вид у доктора был усталый, но  чрезвычайно довольный.

         Единственным, кто не принимал участия в нашей кутерьме, был Поэт. Он избегал шума и беготни, по утрам старательно чистил зубы и причесывался. После обеда он обычно уединялся в одной из аллей парка с томиком стихов Пушкина - в лечебнице имелась большая старинная библиотека. Поэт бродил под липами с мечтательным видом и бормотал:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива…

         Кто-то смеялся над ним, а кто-то поглядывал с уважением. Все знали, что Поэт влюбился. А я даже знал, в кого. Однажды после завтрака я подошел и сказал Поэту, что Надежда вовсе не дика и не печальна. Поэт покраснел и спросил, откуда мне это известно. Пришлось рассказать о том, как его возлюбленная навестила меня в больнице…

         Поэт, оказался ужасно ревнив и немедленно вызвал меня на дуэль.  Эстонец подоспел через минуту, но мы успели порядком друг друга отмутузить. Пока доктор доставал пластырь, Поэт отдышался и заявил, что его сердце разбито: раз Надежда предпочла меня, он немедленно пойдет топиться.

         - Ноги не промочи, - заботливо проговорил Эстонец.

         Поэт побледнел, и кинулся вон из корпуса. Вернулся он к обеду - с мокрыми ногами и каменным лицом. Пруд в нашем парке оказался по колено.

         - Какое унижение! – воскликнул Поэт. – Что мне теперь делать?!

         Эстонец принёс ему сухие ботинки и сказал:  

         - Можешь подмести пол, он грязный.

         - Вы смеётесь надо мной! - вскричал Поэт, хотя ему, как и всем нам, было хорошо известно, что чувство юмора у господина Томмсааре отсутствует напрочь. - Вы жестокий, бессердечный человек! Вам не понять моих страданий! Видно, что вы никогда не любили!..

         Эстонец пожал плечами и взял метлу.

         Поэт был безутешен. Он так убивался, что Эстонцу снова пришлось позвать на помощь друзей. Но Анна Стефановна ласковыми уговорами не смогла вернуть беднягу к жизни. Тогда за дело взялся доктор Кузнецов.

         - Пойдем-ка, парень, со мной, - сказал он. - Поговорим по-мужски!

         Уж не знаю, что сказал Поэту Дядя Фил, но с тех пор нашего влюбленного в корпусе только и видели. После завтрака он сразу убегал на конюшню и возвращался лишь к обеду. После полдника он снова спешил к доктору Кузнецову. Поэт записался на все его секции, включая шахматную. Теперь по вечерам я оставался в корпусе один.

         Все мальчики уже нашли себе занятия по душе. Эстонец еще раз попытался отправить меня к Анне Стефановне - он утверждал, что госпожа Майер прекрасная пианистка. Но я отказался. Тогда Эстонец велел мне ухаживать за ёжиками.

         У нас под крыльцом жила целая семейка. Я ставил на дорожку блюдце с молоком. За деревьями садилось солнце. Яблони были пронизаны теплыми золотыми лучами. Иногда по аллее строем проезжали всадники во главе с доктором Кузнецовым. Последним, вцепившись в гриву, трясся Поэт на сером Паладине.

         Частенько ко мне в гости забегали собака Вафля и Мячик - старый серый кот Анны Стефановны, который любил гулять сам по себе. Кот садился рядом со мной на нагретую солнцем ступеньку, а Вафля укладывалась у моих ног и принималась за кость: вежливая собака Дяди Фила всегда ходила в гости со своими запасами. Ёжики пили молоко…

         Хорошо, что в тот вечер Эстонец вернулся домой пораньше.

         - Эй, что это с тобой? - спросил он, увидав, как я реву, сидя на крыльце рядом с толстым котом Анны Стефановны.

 Я поклялся сам себе, что не стану отвечать. И немедленно понес какую-то околесицу. Про ёжиков, которым так незаслуженно хорошо живется на  свете. Про кота - жирное, самодовольное животное, которое ничего хорошего в жизни не сделало, но Анна Стефановна все равно каждый вечер бродит по парку и зовёт его домой. Про Вафлю - и что Дядя Фил нашёл в этой бестолковой блохастой твари?!..

Чем дольше я жаловался, тем меньше понимал, что, собственно, меня так расстраивало. Эстонец согнал кота и сел на крыльцо рядом со мною. Кот прыгнул к нему на колени.

         - Уйдите! - прохлюпал я; мне было ужасно стыдно... и в то же время, я боялся, что доктор послушается меня и действительно уйдёт.

         Доктор не ушел. Он молча гладил кота и смотрел на закат. Я понемногу успокоился. Кот мурлыкал. Вафля грызла кость. Ёжики ушли под крыльцо. Эстонец обнял меня левой рукой, накрыв широким вышитым рукавом. Мне стало непривычно тепло и уютно. Эстонец вздохнул и ни с того ни с сего заговорил.

         Но не обо мне, и не о ёжиках. Он повёл неторопливый рассказ о странной земле на берегу Чудского озера, о древних храмах и теплых камнях удивительной страны под названием Причудье, где явь и сказка жили бок о бок, где лён был нежнее шелка, где женщины пели песни, которых уже никто никогда не услышит…

         Я слушал и представлял себе цветочные ковры, устилавшие дороги к церквям в день Успения, яркие женские наряды, звенящие серебром… Матери Песни верили, что именно так одевалась Божия Матерь, что на чудесных камнях, не остывающих даже зимой, отдыхали апостолы, а звонкие гусли-канкиль вырезал из можжевельника Сам Господь…

         Я слушал и словно видел наяву старый крестьянский дом, стену из  серых валунов. Тихого беловолосого мальчика, сложившего из щепок маленький костерок: мальчик сидел на земле и смотрел на огонь светлыми, почти прозрачными глазами. Вот из дома вышла старая женщина в ярком переднике и позвала мальчика домой…

         - Это сказка? - благодарно спросил я.

         - Это Сэтумаа, - ответил Эстонец; свет уходящего солнца сиял на его лице, и оно тоже казалось сказочным…

         Я даже подумал: вот бы так и сидеть до завтра… Но увы: время неумолимо приближалось к ужину. В корпус начали возвращаться остальные пациенты. Первые трое остановились у калитки, не очень-то приветливо глядя на нас с доктором…

         После отбоя они учинили надо мной суд. 

         - Вам, господин Арсеньев, предъявляется обвинение в том, что вы подлизывались к Эстонцу…

Судьей выступил тщедушный заморыш (он разбирался в законах: до лечебницы он готовился стать Самым Молодым Юристом в истории Права). За протокол посадили Поэта, который умел писать от руки, а не только на компьютере (карандаш и бумагу одолжили у художника). Остальные были свидетелями.

         - Ни к кому я не подлизывался! - огрызнулся я.

         - Врешь! - загомонили свидетели. - Все видели!

         - В общем, вы должны понести наказание, - подытожил судья.

         - Эстонец тоже! - завопили свидетели.

         Наказания для нас с Эстонцем предлагались самые суровые. Чтобы я поймал ежа и подложил доктору на стул. Чтобы я нарвал крапивы и засунул доктору в постель… В конце концов выбрали крапиву, так как мучить невинное животное суд счел негуманным.

         - Подсудимый, вам предоставляется право сказать последнее слово, - торжественно изрек судья.

         - Вам просто завидно, - сказал я.

         - Каждый хочет, чтобы его любили, - ответил заморыш. - Это нормальное человеческое желание.

                  

         Наутро после завтрака пациенты проводили меня в дальний угол сада, к сараю, возле которого росла густая, высокая крапива. Я помнил, как больно она жжется… Лишь только я, закусив губу, шагнул к злобному растению, дверь сарая скрипнула, и к моим ногам шлепнулась пара грубых матерчатых перчаток.

         Я обернулся. На пороге развалюшки стоял Эстонец, держа на плече древний инструмент под названием "топор".

         - Бог в помощь, - пожелал он мне.

         - Э… спасибо. Вам того же, - ответил я.

         - Пойду в лес, - промолвил доктор, поглядев на небо. - Принесу дров. Вечером устроим костер… если дождя не будет.

         - Костер?! - выскочили из-за сарая мои мучители. - Настоящий?!

         - А вы разве не знаете, что жечь костры запрещено? - дрожащим от волнения голосом произнес тощенький юрист. - По закону, нужно иметь письменное разрешение…

         - Нам закон не писан! - гордо сказал Эстонец. 

         Никто из нас никогда не видел живого костра. Поэтому весь день прошел для нас в трепетном ожидании. Мы натащили из лесу гору хвороста, приходя в отчаяние при виде каждого облачка… В сумерках мы вынесли из дому табуретки и расставили их кружком на полянке за корпусом. Эстонец принес ведро картошки и сказал, что мы испечем ее прямо в костре!

         Мы, конечно, не поверили и стали доказывать ему, что в костре картошка непременно сгорит!.. Эстонец, не обращая на нас внимания, продолжал ломать ветки и складывать их домиком. Когда по сухому дереву потекли первые язычки пламени, все затихли, как заколдованные. Только Юрист всё ещё поглядывал на небо: боялся экологического патруля.

         - Успокойся, - сказал ему Эстонец. - Над нами летают только птицы…

         Подумав, он добавил:

    - И ангелы.

 

 Дальше...