XXV

 

Министерские ищейки убрались восвояси, и кровожадная Долорес Амбридж снова осталась с носом. Насколько мне известно, Минерва МакГонагалл отозвала свой иск, не затрудняя себя какими бы то ни было объяснениями.

Я, мучимый раскаянием, твёрдо вознамерился просить прощения у моих коллег, для пущей убедительности – прямо в Большом зале. Но, войдя в него поутру, понял, что это будет излишним. При одном взгляде на Мастера, который шёл следом за мной, у остальных профессоров сделались такие лица, что стало очевидно: даже если и не разумом, а только сердцем, но они всё поняли.

Поэтому я молча уселся на своё место; Мастер же направился к директрисе, которая при виде него поспешила покинуть свой трон.

Они остановились друг напротив друга, и Мастер поклонился.

- Я хочу принести вам свои извинения, леди, - промолвил он, - я вёл себя недостойно.

- Я тоже глубоко сожалею о своём поведении, сэр, - отвечала госпожа МакГонагалл, и я порадовался, что у неё хватило благоразумия сохранить официальный тон.

Лишь когда Мастер повернулся и пошёл к своему месту за столом, она судорожно стиснула руки и закусила губу. Госпожа директор, как и все в зале, смотрела на волосы Мастера: в длинных серебряных прядях не осталось ни одной чёрной нити…

Минерва взглянула на меня – в её глазах было такое горе, что впору было заплакать от сострадания. Но я строго посмотрел на старую леди и – благо, Мастера кто-то отвлёк – покачал головой. Минерва прикрыла глаза, кивнула и снова уселась на трон. Она поняла меня, мудрая женщина. Всё должно идти как прежде. Словно ничего не случилось. Я понимал, как непросто ей будет следовать этому решению, ведь Минерва, в отличие от остальных, всё знала…

Но мне было ещё тяжелее.  Особенно в первые дни. Я вообще как-то странно устроен: нормальному человеку достаточно понять что-то один раз, а мне… За день я умудрялся достичь изрядных высот духа, но на следующее утро просыпался, плача, как покинутый ребёнок. Я изо всех сил пытался облечь свои переживания в более или менее пристойные для взрослого человека одежды, но истинный смысл моих страданий был прост до убожества: Мастер ушёл от меня, он меня больше не любит.

Однажды я смог признаться себе в этом, и мне на мгновение стало легче, но почти сразу же я страстно захотел, чтобы меня пожалели. Куда девалась моя гордость? Я готов был ползти к Мастеру на брюхе, как побитая собака. Плевать мне на Собрание Равных. Мне нужен мой папа. Пусть он лучше сердится, пусть называет себялюбцем, тем более, что я такой и есть, мне всё равно… только пусть не гонит от себя…

Я кое-как напялил мантию и, даже не умывшись, побежал искать Мастера. Был выходной день, и я нашёл его в кабинете. Я бухнулся в кресло, Мастер поднял голову от книги… Встретив его взгляд, я снова понял, что ничего не выйдет. Понял раз в двадцатый. Я же говорил, что я бестолочь… И в следующий момент мне стало дико стыдно за то, что я вломился к человеку, как пьяный разбойник – небритый, нечёсаный, с перекошенным лицом и в расстёгнутой мантии… Вспыхнув до корней волос, я вскочил и понёсся приводить себя в приемлемый вид.

Во второй раз я зашёл в кабинет как положено – постучавшись и получив приглашение. Сев в то же самое кресло, я пожелал Мастеру доброго утра и сказал, что хотел бы поговорить.

- Я ждал этого, - ответил Мастер, закрывая книгу, - хотя и думал, что мы обойдёмся без лишних слов. Но так вышло, что мне тоже есть, что сказать вам…

Он поднялся из-за стола и прошёлся вдоль стены.

- Я уже говорил, что я никуда не годный учитель, - промолвил Мастер, - я терпеть не могу объяснять и опять понадеялся, что вы всё поймёте сами. Вы поняли… но не всё. Поэтому вы мучаетесь. И если вы думаете, будто  мне легко на это смотреть, вы глубоко заблуждаетесь…

Он остановился, скрестив руки на груди и глядя в пол. На лице Мастера явственно отражалась тяжкая внутренняя борьба. Он глубоко вздохнул.

- У меня ужасный характер, и мне легче было бы умереть, чем сказать вам то, что…

Он замолчал, тряхнул головой и неожиданно посмотрел на меня так прямо и открыто, как не смотрел, наверно, никогда. Я поразился, какими глубокими, какими прекрасными могут, оказывается, быть его глаза.

- Я должен сказать вам, сэр, ибо того требует справедливость, что за эти годы я полюбил вас всем сердцем. И будь у меня десять родных сыновей, я не мог бы любить их больше, чем люблю вас, Невилл.

Я не выдержал и отвёл взгляд. Мастер тоже отвернулся.  Я понимал, как трудно дался ему этот момент откровения. Что же до меня – то он мне всю душу перевернул. Первым делом мне, как обычно, захотелось заплакать, но я вдруг понял, что эти слёзы – великая драгоценность и, если я пролью их, моя душа лишится чего-то бесконечно важного… О, да, она лишится крыльев, которые вдруг распахнулись за моими плечами!..

Мастер подошёл к столу и тяжело опёрся на него. Дело было куда хуже, чем я думал:  признание совершенно лишило Мастера сил. Он вообще очень ослаб в последние дни. Он утомлялся от любого усилия или волнения, а ночью не мог уснуть…

- Но моя душа стремится к небу, и мне стало больно ходить по земле. Поймите это и простите меня. Не заставляйте меня спускаться к вам. Вы лучше сами ко мне поднимайтесь…

И вновь – грустное лицо и сияющий теплом взгляд, его новая улыбка. Как мало времени оставалось ей согревать моё сердце…

В ту ночь мой освободившийся от мелочных переживаний разум наконец подал мне дельный совет. В три часа пополуночи я, тщательно приведя себя в порядок, взял подмышку толстый старинный том и вышел в гостиную.

Мастер сидел у горящего камина – измученный и печальный. Бабушка часто говаривала, что бессонница – самая страшная вещь на свете. Мне бы не хотелось проверять её слова на собственном опыте: мне хватило одного взгляда на лицо Мастера, чтобы понять, что бабушка права.

- Вам тоже не спится, сэр? – спросил Мастер.

- Нет, сэр, - улыбнулся я, - я проснулся, ибо меня посетила мысль.

- Что за мысль, сэр? – он попытался изобразить интерес.

- Довольно странная, как и все мои мысли, Мастер, - ответил я. – Я подумал, что рыцари всегда бились с драконами в одиночку и почитали великим оскорблением для себя, если кто-либо хотел лишить их подвига… Но скажите мне, сэр, будет ли для вас оскорблением, если верный оруженосец в разгар боя подаст вам копьё?..

Мастер моргнул усталыми глазами.

- Ещё час такого бодрствования, сэр, и я бы вас уже не понял, - сказал он. – В следующий раз выражайтесь проще: вы пожалели меня и хотите помочь мне уснуть… Что вы так смотрите? Думаете, я сейчас начну топать ногами и кричать «Не смейте меня жалеть»? Не начну… Вы ведь сами уже знаете, что жалость страшна только если она – без любви. Именно такую жалость я всегда ненавидел, хотя и не понимал этого. А в вас я уверен. Поэтому – дерзайте, сэр оруженосец…

Мой план сработал: через полчаса Мастер уснул и проспал почти до рассвета. Я сидел и наблюдал за ним. Когда его сон становился беспокойным, я снова начинал читать, и это помогало, кошмарам так и не удалось до него добраться. Конечно, сам я к утру уже никуда не годился, и Мастер отправил меня отдыхать до обеда, сказав, что проведёт утренние уроки сам. Увидев в моих глазах сомнение, он добавил, что просто задаст ученикам письменную работу. Мне стало досадно, что я не уследил за своими переживаниями и напомнил Мастеру о его немощи…

И я решил за себя взяться. Решил научиться не давать захлёстывать себя эмоциям, брать под контроль настроение, следить за своими словами, движениями, выражением лица, осанкой и так далее. Удивительно: уже через несколько дней я заметил, что в моём классе стало так же тихо, как и на уроках Мастера. Это было великолепно. Дружественная атмосфера никуда не делась, но в тишине мысль учеников, да и моя собственная, обрела ещё большую силу и ясность.

Коллеги тоже стали вести себя со мной по-иному. Теперь, при упоминании моего профессорского звания, в их тоне не было и намёка на некоторую, пусть и ласковую, но насмешку. Раньше это удавалось только госпоже МакГонагалл. Остальные, видимо, не могли до конца осознать тот факт, что я уже не ребёнок. Впрочем, я ведь и сам почувствовал это буквально  на днях.

 Сначала я возгордился – едва ли не надулся, а потом понял, что это всё ерунда. Главное происходило внутри меня. Мои крылья день ото дня становились всё крепче: пламя нерастраченных чувств давало им силу. Я знал, что небо вскоре откроется для меня. Я не спешил. Я научился ждать.

- Что, сэр, вы больше не боитесь высоты? – спросил как-то раз Мастер, не отрывая глаз от книги, которую читал.

- Я всегда боялся её, сэр, - ответил я, - и боюсь, и никогда не перестану бояться… я надеюсь, что не перестану. Ведь без этого страха не может быть настоящей радости…

Мастер поднял голову и долго смотрел на меня. Словно перечитывал – как стихотворение. Потом закрыл книгу, аккуратно вставив закладку – ровно посередине.

- Я счастлив, что мне выпала честь быть вашим учителем, сэр, - сказал он.

 

…………………………………

 

Вчера утром я проснулся очень рано и сразу же вскочил с постели. Я страшно волновался: наступил решающий день. Я должен был отправляться в больницу Святого Мунго, потому что целители сообщили, что именно сегодня станет ясно, оправдаются наши надежды или нет. Иными словами, сегодня, после очередной порции нового зелья мои родители, по всем расчётам, должны были впервые прийти в сознание.

Я, конечно, хотел, чтобы Мастер пошёл со мной, но он отказался.

- Это ваш день, - сказал он, - позвольте мне остаться в стороне.

Я поклонился:

- Как угодно, сэр. Пожелайте нам удачи!..

- От всей души, Невилл, - промолвил Мастер.

Вид у него был до крайности утомлённый – похоже, он опять не спал. Да, наверно, будет лучше, если Мастер останется дома… С этой мыслью я шагнул в камин.

Много часов я провёл в тревожном ожидании, бродя по коридору среди ожидающих сенсации репортёров, старательно маскирующихся под простых посетителей. Был уже вечер, когда из палаты выскочили трое целителей – среди них был и главный целитель Св. Мунго. По их лицам я понял: это случилось.

…Глаза мамы!.. Она, как это ни странно, узнала меня и даже назвала по имени. Я поцеловал её в щёку, и она заплакала. Мой отец внимательно посмотрел на меня и протянул мне руку:

- С кем имею честь, сэр?

Потом они уснули… Меня же до глубокой ночи рвали на части журналисты. Не знаю, что я им говорил. У меня была одна мысль: скорее рассказать обо всём Мастеру.

Он ждал меня, несмотря на поздний час. Как только я вышел из камина, мой Мастер поднялся с кресла мне навстречу. Я не поверил своим глазам: он улыбался!.. Он улыбался, протягивая ко мне руки, и ледяная стена, разделявшая нас, рухнула, разбившись на миллион сверкающих осколков, а я упал в его объятия.

- О, Мастер, - я сам не понимал, плачу я или смеюсь, - не могу поверить… Вы всё-таки решили спуститься на грешную землю…

- А  мне кажется, что я на небесах, - тихо ответил он.

- У нас получилось!  – проговорил я, уткнувшись лбом ему в плечо. – Получилось!.. Вы себе не представляете!..

- Представляю, Невилл, - сказал он, отодвигая меня на расстояние вытянутых рук, но продолжая крепко держать за плечи. – Ты не поверишь, но я всё видел.

- Вы? Видели? Но как?..

Он отступил на полшага, опуская руки.

- Сам не знаю, как. Я не ясновидящий и никогда им не был. Просто светло мне стало в этом мире.

И тут я заметил, что в нашем подземелье и впрямь светло, как будто здесь есть окна, за которыми уже начинается день. Я огляделся: окон, разумеется, не было… А мой взгляд невольно остановился на Мастере.

Я только сейчас обратил внимание на то, что он одет так, как никогда не одевался, даже собираясь на большие торжества. Парадная мантия, золотая цепь и перстень – знак принадлежности к Собранию Равных, чёрная бархатная шапочка магистра на серебряных волосах...

-  Сэр… вы куда-то собрались? – спросил я.

- Нет, - ответил Мастер, - я встречаю победителя.

На его  лице не было и следа усталости или нездоровья. Глаза сияли. Он словно бы даже помолодел…

- Теперь странно вспомнить, что я когда-то боялся этого дня, - промолвил он.

- Сейчас ночь, сэр, - улыбаясь до ушей, напомнил я.

- Правда? – он удивлённо оглянулся. – А мне кажется, что день… В любом случае, я рад, что могу радоваться...

 

- Конечно, сэр, вы ведь больше не боитесь, что я брошу вас, как только мои родители поправятся?

- Нет, больше не боюсь, - ответил он.

- Я вас познакомлю… вы, наверно, подружитесь…

- Думаю, что так и будет.

- И мы будем жить долго и счастливо, правда, сэр?

- Правда, Невилл.

- И вы тоже!

- Да, и я.

Я в волнении прошёлся по комнате… Мне стало как-то не по себе. Странно, что Мастер так легко соглашается с каждым моим словом…

- Сэр, - проговорил я, поворачиваясь к нему, - а вы не шутите? Вы действительно сможете жить долго и счастливо?

- Действительно смогу, Невилл, - ответил он, - я теперь всё могу.

- Как это? – удивился я.

- Не знаю, - Мастер пожал плечами и сел в кресло. – Да только так оно и есть.

 

Я встал перед ним на колени и взял его за руки.

- И вы больше никогда не будете болеть? – спросил я дрогнувшим голосом.

- Не буду, - сказал он, ласково глядя на меня.

- Правда?

- Правда.

- И… память не будет мучить вас?..

- Не будет.

- И… вы сможете всех простить?

- Уже простил.

- И себя тоже, сэр?

На миг его лицо омрачилось.

- Это было почти невозможно,  - проговорил Мастер, - но я, кажется, справился.

Я посмотрел ему в глаза… И вдруг разглядел, что они вовсе не чёрные. Серые, очень тёмные серые  – как небо в самый глухой предрассветный час.

Внезапный трепет охватил меня – головокружительная смесь ужаса и восторга. Наверно, именно так чувствует себя юная птица, впервые оторвавшаяся от земли.

Я поднялся с колен, отпуская его руки… Знаешь, Гарри, один очень древний поэт сказал, что мы, люди, на самом деле – боги, все до единого. В тот миг я ощутил это наяву. Бездна подо мной, страх высоты и бесконечная радость полёта… Я понял, что я сейчас скажу. И я знал, что эти слова станут самыми правильными в моей жизни.

- Что же, Мастер… тогда…прощайте.

Да, теперь он мог бы остаться… но я отпустил его. Я не был бы богом, если бы поступил иначе.

Он встал и подошёл ко мне. Он больше не улыбался. Он пытливо посмотрел мне в глаза:

- Ты уверен?..

Я кивнул и замер с опущенной головой. Я больше не мог смотреть на него: слишком сильное зрелище. Даже для бога.

- Не бойся, это не навсегда!..

Рука на моём плече, порыв ветра… Потом я сидел один, и странный свет, наполнявший комнату, медленно угасал. Но душа моя была объята им всецело. Я ждал, и ожидание моё – ты не поверишь, я и сам не верю себе теперь - было радостным. Когда комната погрузилась во тьму, а за стенами замка начался рассвет, я почувствовал: теперь пора.

Я вошёл в его покои. Мастер сидел в кресле, сложив руки на коленях. Его лицо было прекрасным и спокойным, каким может быть только лицо мёртвого. Я преклонил колено: поэт и рыцарь, как всегда, проснулись во мне одновременно.

- Я горжусь тем, что мне выпало счастье и великая честь быть вашим учеником, сэр Северус, - проговорил я. – Ваша дружба была и останется светом всей моей жизни.

Я подошёл и сел у его ног.  Я сидел и вспоминал нашу жизнь – с самой первой встречи четырнадцать лет назад. Себя – бестолкового, запуганного и жалкого.  Его  – озлобленного, несправедливого и несчастного. Как я боялся его, презирающего трусость. Как я ненавидел его, вставшего в роковой год на защиту Школы. Как я простил ему всё, узнав правду о его жизни и подвиге. Как он впервые похвалил меня – нехотя, скрепя сердце. Как я воспрянул духом от этой нежданной похвалы…

Я поднял руку к голове и дотронулся до чёрного бархата... Я отправился в больницу при всех регалиях не для того, чтобы покрасоваться перед репортёрами. Мне хотелось, чтобы папа и мама, если они меня узнают, порадовались, глядя на своего сына.

Я решил надеть на Мастера свою – новую - шапочку, а его, старую, оставить себе… Наверно это было ошибкой. Потому что, стоило мне коснуться холодного лица, убирая рассыпавшиеся по нему мягкие пряди серебряных волос, как в моё сердце канули первые жгучие капли горя.

Потом я сообщил обо всём госпоже МакГонагалл. Было ещё очень рано, и мне пришлось разбудить её. Вскоре в подземельях собрались все профессора Хогвартса. Облачённая в глубокий траур и бледная, как мел, Минерва принесла с собой большое свёрнутое полотнище. Мастера уложили на носилки и накрыли зелёным знаменем его факультета… Потом я смотрел, как он уплывает от меня, словно воин на погребальной ладье… Но ведь он и был воином, рыцарем без страха и упрёка, выигравшим самую главную битву в жизни – битву с самим собой.

 Потрясённые и растерянные коллеги по очереди подходили ко мне, выражая дрожащими голосами свои соболезнования. И с каждым их словом свет, всё ещё сиявший в моей душе, слабел и угасал. Когда все ушли, я остался один в глубочайшей, непроглядной тьме, в коей нахожусь и по сей час.

Мне сказали, что моя скорбь когда-нибудь утихнет и сменится благодарной памятью. Так говорят все мудрые люди. Но я не мудр. И мне лишь казалось, будто я стал сильным. Увы: я жалок и беспомощен, как только что вылупившийся птенец. Теперь я понимаю, что моей силой, моим светом, моими крыльями был Мастер… Он открыл мне радость высоты, но вот – его больше нет со мной. И я должен начинать всё заново и сам – учиться жить, для начала просто жить на этой земле, ибо немало времени пройдёт, прежде чем я снова смогу увидеть небо.  Да, я знаю, что рано или поздно я увижу его, и уже – своими собственными глазами, но прежде…

 Сколько раз, пробудившись утром, после нескольких секунд счастливого забвения я буду заново сражён безжалостными воспоминаниями? Сколько ночей я проведу без сна, задыхаясь в объявшей весь мир чёрной пустоте? Сколько раз посреди дружеской беседы моя душа безмолвно закричит, заживо сжигаемая болью?.. Как я выдержу всё это? Я не знаю…

Я не знаю пока, где похоронят моего Мастера: он не оставил завещания. Ему это было безразлично так же, как и мне. Ибо, где бы ни нашёл он свой последний приют, моё сердце пребудет с тем, кого я почитаю достойнейшим из людей.

Ну вот, за стенами замка почти совсем стемнело, и мне пора идти… Спасибо тебе за то, что прочитал это письмо. Поступи с ним так, как я тебя просил. Поцелуй от меня Джинни, Джеймса и маленького Альбуса. С сим остаюсь

                                               искренне твой, Невилл Лонгботтом»

 

……………………………………………………………………………

 

Свечи медленно догорали, а Гарри Поттер сидел, в горестной задумчивости глядя на умирающее пламя камина. Потом опомнился и кинул свиток в огонь.

Пергамент горел неохотно. Корчась, как живой, он разворачивался, вспыхивая по краям голубоватыми огоньками. Гарри и сам не заметил, что уже давно плачет, глядя на погибающее письмо.

Наконец, от свитка остался один пепел. А молодого отца внезапно посетила удивительная мысль. Нет, правда - удивительная. Даже дышать легче стало…

- Кикимер!

Домовой эльф, как всегда, был тут как тут.

- Принеси пергамент, перо и… в общем, всё, что нужно.

Эльф исчез, а в окно снаружи ударилось что-то тяжёлое.

- Это ты, Ух! – обрадовался Гарри, подбегая к окну и распахивая тяжёлую раму. – Как же ты вовремя!..

 

Белый филин Ух, подаренный ему Хагридом восемь лет назад взамен погибшей Хедвиг, влетел в комнату и, сделав круг над столиком, бросил на него только что пойманную мышь. Сделав знак Кикимеру убрать приношение заботливой птицы, Гарри сел, схватил перо, развернул чистый пергамент и, то и дело смахивая слёзы,  написал:

«Невилл, дружище, не знаю, что и сказать тебе. Ты же знаешь, я по части слов полный бездарь… Утешить тебя всё равно не смогу, вот если бы я рядом был, тогда ещё хоть как-то. Я тут подумал… не знаю, как ты к этому отнесёшься. Словом, не хочешь ли ты стать крёстным Альбуса? Я решил дать ему второе имя. Жду твоего ответа.

Прими мои искренние соболезнования. Твой друг Гарри Поттер»

Запечатав письмо, Гарри привязал свиток к лапке филина.

- Лети, приятель. Хогвартс, профессору Лонгботтому, понял? И поскорее.

Филин Ух исчез в ночном небе, а Гарри Поттер вернулся к камину – запоздало обдумывать свой неожиданный поступок. Интересно, не будет ли Джинни против? Да нет, конечно, не будет. Она вообще редко перечила мужу, а тут случай особый… Скорее всего, она и сама предложила бы так поступить, будь она на его месте. Надо только будет умудриться рассказать ей всё как-нибудь помягче, чтобы она не сильно расстроилась. Хотя как тут можно не расстроиться?..

Сколько времени он просидел, погруженный в раздумья и воспоминания, Гарри не помнил. Свечи догорели и погасли. Лишь ярко-красные угли в камине всё ещё дышали ровным жаром… Интересно, куда всё-таки улетают фениксы? Лучше бы – туда, где им больше не придётся плакать…

Гарри Поттер понял, что начинает засыпать. Нет, это не дело, надо идти в спальню… Он поднялся с кресла.

«Подумать только, - покачал головой молодой отец, - Альбус Северус. Боже правый,  что же такое вырастет из этого мальчишки?..»

И, несмотря на глубокую печаль, переполнявшую его сердце, Гарри Поттер улыбнулся.

 

 

Кругом так тихо – никого кругом…

Но, как и прежде, день идёт за днём,

И час сменяет час, и всё проходит,

И гроздьев жар становится вином.

 

И много дней, и много долгих лет

В подвалах тёмных спит янтарный свет,

И каждый день он ожидает часа

Великих радостей или великих бед.

 

- Зачем,  отец мой, к нам приходят беды?

- Затем, дитя, чтоб мы нашли ответ:

 Познаем истину – придёт и радость следом.

 2009 г.

 

 

 

Домой.