XXIII

Полчаса спустя госпожа МакГонагалл  рыдала, сидя за столом в своём кабинете. Я сидел напротив неё, трепетно сжимая в руках волшебную палочку Мастера.

- Боже мой, какой ужас! – всхлипывала директриса, прикладывая к глазам совершенно мокрый платок.  – Бедный мальчик!.. Какая трагедия!.. Но почему вы сразу нам ничего не рассказали?..

- Вы лучше спросите у госпожи Дайлис Дервент, почему она не попросила вас позвать Мастера к миссис Саншайн, - ответил я, пристально глядя на портрет, - если эта дама знала, что Санни так хотела его видеть!..

Изображённая на холсте волшебница сокрушённо покачала головой:

- Мы думали, что Санни бредит…

- Ясно, - я стиснул зубы и уставился в пол.

- Мы тут соревновались в красноречии…  Боже мой, а он сидел и слушал! – горе госпожи МакГонагалл было так велико, что в моё сердце невольно стала проникать жалость. – И даже виду не подал…  Я бы, наверно, умерла на его месте!.. А я ещё рассердилась на него… Мне показалось, что он издевается… Нам всем так показалось… А он… Невилл, а может быть, он действительно… молился?..

- Мы с вами никогда этого не узнаем, леди, - грустно ответил я. – Ибо я не самоубийца, чтобы расспрашивать Мастера о подобных вещах!..

- А я… я оскорбила его… так страшно оскорбила!.. Боже, это было бы только справедливо, если бы он убил меня!.. Всего лишь справедливо!..

Я смотрел на пожилую женщину, плакавшую, как ребёнок, и мне вдруг подумалось: интересно, а есть ли у неё семья?.. Минерва всегда  была для нас образцом суровой сдержанности, высоким примером самообладания и дисциплины. До сих пор мне казалось, что ей совершенно чужды человеческие слабости, что даже время не властно над её стальным характером…

А сейчас мои глаза открылись, и я увидел, как она постарела, как поседела её голова, какими сухими стали её руки… Она всю жизнь отдала Хогвартсу… Вряд ли у неё есть дети или родные… И некому будет теперь утешить её, она останется один на один со своей виной, со своим горем…

- Простите меня, леди, - промолвил я, чувствуя, как последние отвратительные следы злобы покидают мою душу, - простите за то, как я разговаривал с вами в учительской… Вы же ничего не знали… Я совсем об этом не подумал… Действительно, а что ещё вы должны были чувствовать?.. Господи, я, наверно, с ума сошёл!.. Я же всех вас люблю, а тут словно забыл об этом, словно никогда и не знал!..

- О, Невилл!..

Она вскочила со своего трона, и я бросился ей навстречу. Мы обнялись… Какая же она оказалась худенькая и хрупкая!.. Я осторожно погладил госпожу МакГонагалл  по спине.

- Простите, леди, - повторил я, чувствуя, что сейчас, наверно, разревусь, - простите меня… и Мастера тоже простите… У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, что ему пришлось пережить, но… он не должен был угрожать вам. Он же всё-таки мужчина, а вы…

- Он ничего бы со мной не сделал, - горячо отозвалась госпожа МакГонагалл, слегка отстраняясь и заглядывая мне в лицо, - я уверена, он бы не стал…

- Я тоже уверен… почти, - я из последних сил боролся со слезами, - во всяком случае, мне бы очень хотелось быть в этом уверенным…

Она снова обняла меня.

- Не надо, мой мальчик. Не думай о нём плохо…

И я всё-таки заплакал.

- Я просто стараюсь быть честным, - проговорил я, - о, Боже, никогда не думал, что это может быть так больно… наверно, к тем, кого любишь, невозможно относиться справедливо…

Она молча погладила меня по голове.

- Леди, я бы хотел… скажите, я могу избавить вас от клятвы?.. Я был неправ, я вас обидел, я…

- Нет, Невилл, снять Непреложный Обет невозможно, - вздохнула она. – Ну-ну, не надо так расстраиваться… В конце концов, я действительно уже стара, голова не та стала, а Поппи… Во время войны она сама просила, чтобы мы  ей ничего не рассказывали…

- Вы можете рассказать ей, леди, что Мастера полюбила фея, - сказал я, - хотя это теперь и не тайна, но мадам Помфри, возможно, немного утешится…

………………………

Я вошёл в нашу гостиную и встал напротив заколдованной стены, закрыв глаза, чтобы не видеть зыбкого, сводящего с ума морока…

- Мастер! – позвал я. – Вы меня слышите, я знаю… Я принёс вашу волшебную палочку, сэр… Вот, собственно, всё, что я хотел сказать…

Ну, положим, хотел я сказать много больше… Про то, например, что без него у меня всё валится из рук, что наше зелье так и не окончено и вообще, что я страшно скучаю… Но я говорил это каждый день и не по одному разу… Пора бы уже и честь знать. Довольно изводить человека своей дуростью и вешать на него свои проблемы: у него их и без меня хватает…

И вообще, надо уже за ум взяться. Мастер вернётся рано или поздно, а я так всё запустил… Просто безобразие.

Я прибрался в гостиной, растопил камин (а то холод такой, что того гляди с потолка сосульки начнут на голову падать), сходил на обед… В Большом зале госпожа МакГонагалл во всеуслышание объявила, что все обвинения с Мастера сняты, и он восстановлен в должности профессора Зельеварения и декана Слизерина. Громче всех захлопали, конечно, слизеринцы. За столом Гриффиндора Генри МакФлай издал радостный клич и даже запрыгнул на скамью. Сара Митчелл улыбалась мне во весь рот.

После обеда я провёл два урока – именно провёл, как положено. И был глубоко тронут тем, как хорошо работали ученики. В их старательности присутствовало нечто большее, чем обычное желание заработать баллы. Со всех сторон ко мне устремлялись тёплые волны молчаливого сочувствия и поддержки. Это было настоящее волшебство…

Оно настолько воодушевило меня, что вечером я отправился в лабораторию. Это было нелегко, но я решил, что должен всё-таки попытаться поработать над зельем. Я сел за стол и принялся разбирать пергаменты. Мастер действительно очень много трудился в последние дни до несчастья: меня ждала целая пачка мелко исписанных листов. 

Время текло неторопливой струёй, настал вечер, а я всё разбирал сухо шелестевшие страницы. Вчитывался, вдумывался, стараясь гнать от себя ненужные переживания… И вдруг в толще аккуратной стопки обнаружил странный обрывок. Через мгновение я признал собственные каракули:

«Кругом так тихо – никого кругом,

Но, как и прежде, день идёт за днём,

И час сменяет час, и всё проходит,

И гроздьев жар становится вином…»

Интересно, зачем Мастер его сюда засунул? Случайно? Но Мастер всегда был крайне аккуратен в работе и не позволял себе сорить на рабочем месте. Значит, этот обрывок показался ему нужным. Пергамент с моим стишком был некогда сложен вчетверо, а затем тщательно разглажен и присоединён к листам, покрытым ровными строчками сложнейших формул и вычислений. Какая между ними может быть связь?..

Долго я ломал себе голову, а потом вспомнил, как Мастер хвалил мой склад ума… наверно, учителю не хватало меня в последнее время. Пока я витал в облаках, он пытался думать за нас обоих. Видимо, он надеялся, что моя поэзия придёт на помощь его логике… Я задумчиво перевернул листок  и… к своему величайшему изумлению обнаружил на другой стороне ещё одну строфу, написанную рукой Мастера:

 «И много дней, и много долгих лет

В подвалах тёмных спит янтарный свет.

И каждый день он ожидает часа

Великих радостей или великих бед»

         … Минута проходила за минутой, а я замер, перестав ощущать собственное тело. Мои руки вдруг показались мне чужими,  глаза смотрели на мелкие строчки словно издалека. Душа моя сразу восприняла их смысл, а сердце и разум неожиданно возмутились.  Причудливая смесь восхищения, горя и обиды охватила меня.

         «А говорил – не поэт, не поэт!.. О, Мастер, как же мне без вас плохо!.. Ужасные стихи. Вроде, всё гладенько, но это просто красивые слова, и я им не верю. Интересно – что бы вы сказали теперь? Теперь, когда мы действительно дождались великих несчастий… Насколько хватило бы вашего смирения?..»

         Не в силах более выносить окружавшей меня безответной тишины, я встал из-за стола и, даже не дав себе труда убраться на столе, поплёлся в гостиную. Рухнув в кресло, я движением волшебной палочки отправил в камин несколько поленьев. Огонь сначала нерешительно облизывал новую пищу, а потом взвился и затрещал весело и жарко. А я, дрожащим от негодования голосом, спросил у пустоты – громко, с вызовом:

         - Зачем, Учитель, к нам приходят беды?

И пустота внезапно отозвалась лёгким веянием прохладного воздуха.

- Затем, дитя, чтоб мы нашли ответ!

Он неслышно прошёл за моей спиной и опустился в соседнее кресло – мой Мастер, мой друг, мой отец… Я взглянул на заколдованную стену - и увидел серый камень и старинную дубовую дверь. Но морок так и не исчез до конца: тонкая, прозрачная пелена продолжала колыхаться перед моим внутренним взором, безнадёжно отделяя меня от того, кто сидел сейчас рядом со мной.

 Он не был призраком… но и человеком он не был тоже. Я бы смог к нему прикоснуться – о, Небо, как я этого хотел! Как я мечтал, что Мастер вернётся, и я снова обниму его, заплачу и пообещаю, что впредь ни одно из многочисленных несчастий этого мира не посмеет приблизиться к нему… И вот, он вернулся, а я не смею даже смотреть на него.

Да, ведь я думал, что из-за призрачной завесы ко мне выйдет истерзанный горем страдалец, чьи холодные, обессилевшие руки я буду долго отогревать своим дыханием, но… Оказалось, что человека, которого можно было обнять и пожалеть, больше нет. Горе сожгло его дотла, и из пепла родилось иное существо: светлое, могучее и невыносимо прекрасное…

- Да, друг мой, - сказало оно, глядя в огонь глазами, сверкавшими ярче пламени, - вы верно угадали. Феникс. Слёзы феникса. Последняя составляющая. Наше главное слово.

 - Простите, Мастер, - промолвил я, трепеща от благоговения, - я должен уйти… ненадолго…

Осторожно закрыв за собой дверь лаборатории, я прислонился к прохладному дереву, пытаясь перевести дыхание. Моё сердце бешено колотилось, мне казалось – сейчас моя грудь разорвётся… Я закрыл глаза, стараясь не прервать ход мысли: формула в моей голове помимо моей собственной воли уже меняла свой смысл, выворачивалась наизнанку… Эта изнанка и оказалась настоящим узором, который, наконец, засиял в моем сознании самыми чистыми, самыми яркими красками…

Всё было верно. Мастер не ошибся. Слёзы феникса -  последняя составляющая...

Фениксы! Сколько тысячелетий пламя их смерти согревало этот мир! Сколько веков песня их возрождения зажигала огонь в сердцах людей!.. Но мы научились гасить его в себе, и холод объял землю. И бессмертные птицы покинули нас навсегда, унеся с собой свои невыплаканные слёзы...

Я медленно приблизился к заветному котлу и склонился над перламутровыми переливами зелья… Всё кончено. Наш труд был напрасен. Слёзы феникса – их не достанешь теперь ни за какие сокровища мира. И значит, я никогда не смогу обнять своих родителей – и почувствовать, как они обнимают меня в ответ...

Время лилось тонкой струйкой, а я стоял, глядя в котёл ослепшими от горя глазами. Одинокий, как никогда, покинутый всеми, хуже, чем сирота….  У меня не будет семьи. Я больше никогда не поцелую Луну. Я не увижу Санни. Мастер… ему я тоже не нужен. Моя любовь отныне заперта в моём сердце: она сожжёт его, и меня не станет...  

«Вот и всё», - подумал я, и с моих ресниц упали две слезы и растворились в переливающихся глубинах.

И зелье вдруг стало прозрачным и чистым, как вода, и поднявшийся от него лёгкий пар окутал меня невыразимо сладостным благоуханием. 

Дальше...